Продолжаю публикацию рассказов Е.Д. Овдина из трилогии «Байкальские трагедии». Рассказ называется «Месть» про медведя по кличке Черный и человека прозванного местным населением - Курмешка. Дополняю архивными фотографиями крупного и очень изможденного медведя, у которого произошла примерно такая же трагедия, как и у Черного, он побывал в браконьерской петле. След, оставленный стальным тросом, в виде белого ошейника, четко виден на снимках. Этот медведь так же черной масти. И еще несколько фотографий похожих по смыслу.
Месть.
Черный осторожно вышел на обрывистый берег Байкала, заросший непролазной паутиной стланикового кедра, приподнял голову и, втягивая в себя короткими глотками влажный морской воздух, принюхался. Устойчивый легкий запах дыма и человеческого жилья, шедший от кордона, его не тревожил. Он давно привык к нему и воспринимал это как часть чего-то неизбежного, присущего этой местности. Трусливые собачонки, которые давно знали Черного, издали зачуяли его густой запах и шустро попрятались по конурам, изредка умиленно высовывая оттуда свои смышленые остроухие мордочки. Однажды по своей собачьей неопытности они в надежде на свое численное превосходство, неосмотрительно набросились на него, но, познав на своей шкуре стремительную реакцию и остроту когтей зверя, позорно бежали с поля боя и с тех пор при его приближении благоразумно отлеживались по конурам.
Это был огромный медведь, получивший кличку за свою черную, как смоль с проседью шубу, сытой осенней порой переливающуюся, как мех драгоценного баргузинского соболя и колышущуюся от накопленных жировых запасов. Волосок к волоску расчесанная гребнями ветвей шкура таежного хозяина не только украшала его, но в долгую сибирскую зиму согревала в сухой и уютной берлоге.
Сейчас он был голоден. Прошло почти два месяца, как вышел Черный из берлоги. Малопитательный и трудно усеваемый даже его неприхотливым желудком веточный корм сделал свое дело. Резервы подкожного слоя жира быстро исчезли. С некогда роскошной шкуры грязными лохмотьями свисала скатавшаяся шерсть. На прежде широкой спине острым горбатым гребнем торчал позвоночник, ребра выпирали с боков, вырисовывая впалый живот. К тому же голые паха, глаза и ушные раковины были облеплены белыми гроздьями напившихся крови клещей. Было начало лета - самая голодная после выхода из берлоги, пора. Кажущаяся такой привлекательной зелень бадана, брусничника и шикши, сплошным ковром устилающая прибрежные кедровники, в пищу не годилась. Черемша, с трудом пробивающая свои ростки через промерзшую почву, наполняла желудок, восполняла нехватку витаминов, но сытости не приносила. В гольцах, на альпийских лугах, куда Черный ежегодно мигрировал в поиске сочной травки, где спасался на снежниках от комаров и паутов и где в буйную брачную пору искал свою вторую половину, еще лежал снег. Сюда, на берег Байкала его гнала надежда найти погибшую и выброшенную волнами нерпу или рыбу. В прибрежных камнях толстым слоем скапливалась мушка - липачан , которую он как совком собирал лапой или слизывал с валунов своим длинным, шершавым языком. Байкал подкармливал и поддерживал его истощенный организм, восполняя белковую нехватку.
Черный был полновластным хозяином этих мест. Другие медведи встреч с ним избегали, соблюдая своеобразную субординацию, обусловленную его силой, мощью и отвагой. Люди, изредка появляющиеся в этих краях, были для него безопасны – так себе, рыбачки, туристы - дикари… Встреч с ними избегал скорее интуитивно, чем от боязни. Неторопливо уходил в таежную чащу, откуда иногда издали с любопытством наблюдал за их действиями. Поселившегося на кордоне, построенном в устье речки мужичонку и его визгливых пустолаек, вначале воспринял с осторожностью, но постепенно привык ним, хотя к жилью близко не подходил, соблюдая нейтралитет. Иногда, ползая по прибрежным скалам в поисках сладких корешков и копошась в муравейниках и развороченных валежинах, он сверху, с превосходством добродушного хозяина смотрел за их жизнью.
Такая добродушность обусловливалась силой и уверенностью в себе, отсутствием конкуренции и явной опасности со стороны пришельца.
Черный был не старым зверем. В отличие от большинства других медведей, во множестве обитающих вдоль побережья Байкала, у него была огромная, почти несоизмеримая даже с его туловищем, голова с широченным, высоким лбом и мощными челюстями. Те, другие звери имели удлиненные морды, скошенный лоб и каждый из них был размером вдвое меньше его. Он презрительно называл их «муравьятниками» за их способность проталкивать свою голову в узкие щели, слизывая оттуда насекомых и выискивая другую живность. Своими челюстями Черный легко перекусывал шейные позвонки другого таежного великана – лося, без труда дробил самые крупные его кости. Одним ударом своей огромной лапы он мог перебить ему позвоночник, острыми и кривыми, как турецкий ятаган когтями, вспороть живот. Небольшие темно - бурые округлые уши, спрятанные в густой шерсти, резко выделялись на фоне более светлого лба и верхних палевых частей щек. Коричневые, при свете дня кажущиеся почти черными, глубоко посаженные глаза казались неестественно маленькими на его огромной голове. С человеческой точки зрения его глаза всегда выглядели печально и угрюмо.
Итак, Черный спустился с обрыва к берегу, надеясь утолить свой голод выбросами моря.
*****
Впервые этот мужичек появился в наших диких краях лет тридцать назад, представившись пенсионером из города Ангарска. Пристроился жить в заброшенном рыбацком домишке на берегу Байкала, где вместо печи поставил двухсотлитровую железную бочку, отремонтировал нары, столик, поправил крышу и закрыл окна целлофаном. Все его нехитрое имущество умещалось в один, не сказать, чтобы очень объемный, рюкзачишко. Одет был в старенькую телогрейку, которую называл курмешкой. На ней он спал, ею же одевался, ее же родную, как солдат шинельку, подкладывал под голову. От нее же кликуху получил от местных – Курмешка. По своеобразному выговору чувствовалось его несибирское происхождение – скорее всего он был западником. Безвредный дедок, с чистыми голубыми глазами, невысокий росточком, коренастенький в животе. Матом не ругался, табак не курил, в водочке умерен. Любопытные аборигены поначалу приняли его за одного из чудиков, которые убегают в этот дикий край от суеты цивилизации, за «туманом и за запахом тайги», безо всяких тщеславных замыслов и желаний. Убегают искать свободу от условностей и страстей, насладиться уединением и с благоговением созерцать самое прекрасное творение Господа – Природу не тронутую варварскими руками человека. Романтики, одним словом.
Однако, мало-помалу людские иллюзии о его добровольном самоизгнании исчезали. Было в нем что-то непонятное, была какая то скрытость и тайна. Есть люди молчаливые, но доступные пониманию. Они вызывают симпатию своим умением выслушать собеседника, своей сдержанностью. Есть люди открытые и читаемые, как книга, предсказуемые в действиях и поступках. Часто о таких после нескольких дней знакомства узнаешь все – где родился, как женился, что любит на завтрак и какой размер бюстгальтера у его любовницы. Дедок к ни одной из этих категорий не относился.
Сказать, что Курмешка был неразговорчив - нельзя. Скорее был словоохотлив, напорист в споре, любил поговорить о политике, со смаком обсосать последние сплетни. А вот получить прямой ответ на вопрос о семье, детях, прошлом, к сожалению местных кумушек, удовлетворяющих свое любопытство, не удавалось. Скользким налимом уходил от ответа, а в лучшем случае отделывался отговорками: «У тебя есть семья, а я что хуже? Все как у всех».
Однако, быть, как все у него не очень-то получалось. Наблюдательные местные мужички заметили – едва на горизонте появлялась красная форменная милицейская фуражка, Курмешку как ветром сдувало. Бесшумно исчезал в тайге с проворством лесной мышки и со смиренством побитой собаки приползал обратно только после того, как убеждался в их полном отъезде. Еще большее удивление вызвала каким-то образом полученная информация о том, что за несколько лет обитания здесь он сменил не только фамилию, якобы взятую от жены, но и отчество. Было о чем призадуматься и о чем почесать языки нашим аборигенам. Не человек, а ребус, сплошная загадка со многими неизвестными.
Его прошлое и вовсе было покрыто мраком. Со временем, до местных каким – то образом дошла информация, что и в Ангарске он появился совсем недавно. Напрямую интересоваться его биографией никто не собирался, справедливо понимая, бесполезность и ненужность таких попыток. Но в этих малолюдных местах, где каждый человек на виду, трудно остаться незамеченным. Как Курмешка к этому не стремился, информация о появившемся в тайге неизвестном мужичке каким-то образом просочилась в «соответствующие» органы, которые быстро и естественно «компетентно» разобрались в его темном прошлом. Доходили слухи, что его грехи восходят еще к далеким военным временам. Поговаривали, что был он или в полицаях-бандеровцах или в дезертирах, но, во всяком случае, войну закончил в рядах Красной армии, за что по истечении срока давности получил полную амнистию, легализовался и даже стал ветераном войны. Тут то он и воспрял. Как будто подменили человека. Прорезавшимся неизвестно откуда громовым голосом и, грозя ветеранским удостоверением, он всяческими правдами-неправдами выбивал себе льготы и поблажки. Каким-то образом умудрился договориться с местным лесхозом о строительстве в устье реки Черемшанки кордона, который за год построила богатенькая организация из Ангарска и устроился работать там лесником. Доставал строительные материалы, быстренько обзавелся подпольными ружьишками, сетями, лодкой, мотором, домашним скарбом. Другим, однако, жизни не хватит на обзаведение таким хозяйством. Втихаря пакостил в тайге - капканил собольков, иногда и медведей и сохатых давил петлями ловил и продавал рыбку. Ничем не брезговал. Великолепный коммерсант получился бы из него в наше капиталистическое настоящее. Каждый год привозил на кордон каких-то бабок, представляя их якобы своими женами, впрочем, в деталях широко не распространяясь об этом. Бабки долго не задерживались виду его скверного характера и непомерной скупости и убегали, кто со скандалом, кто втихую с первой же случившейся оказией. К тому же он их чрезмерно эксплуатировал, заставляя разрабатывать в нетронутой тайге парнички и грядки, готовить дрова, впрочем, при этом, не особо утруждая себя. Сейчас он жил один. Последняя бабка сбежала от него еще зимой, по ледоставу. Шустрая была старушонка. Жил он с ней в чистоте и уюте, горя не знал. Всегда накормлен, напоен, от домашних забот избавлен - на себя все бабка брала. Одних камней с его огородика немерено сколько перетаскала. Да к тому же и моложе намного была, травки всякие знала, чем и его различные организмы поддерживала. Сейчас без нее было ему тяжеловато.
Курмешка кряхтя, взял ведерко и побрел на берег Байкала за водой. Медведя он увидел, едва спустился на каменистый галечниковый пляж. Тот вразвалку ходил по берегу, ворочал камни, собирая липачан и выискивая выброшенную водой дохлую рыбу или нерпу. Это был наш знакомец - Черный. Услышав бряканье ведра и грохот камней под ногами человека, он лишь на минутку остановился, посмотрел на него и подался дальше заниматься своими медвежьими делами.
-Ну и здоровый, дьявол! – восхищенно подумал Курмешка, рассматривая зверя. - Петельку бы на него настроить.
Этот варварский способ добычи он усвоил очень быстро. Ни затрат тебе физических, ни риска - поставил на берегу или у тропы петлю из стального троса в загородке-дворике, бросил туда протухшей рыбы или нерпичью тушку и жди когда он туда залезет. Курмешка знал, что в это время года медведь практически не съедобен. Мясо тощее, вонючее, без единой жиринки, к тому же зачастую в червях от подкожного овода. Шкура облезлая, даже под ноги не бросишь. Вот только желчь. Ее за хорошие деньги можно в Иркутске барыгам толкануть, а те уж найдут ей применение. Такие мыслишки закрутились в его предприимчивой башке. К деньгам Курмешка был очень неравнодушен. О том, что ради желчи нужно сгубить несчастную животину, выбросив все остальное, а тем более о какой-то экологии или этике использования природных ресурсов, естественно не задумывался. Человек случайный в этих краях, он видел во всей окружающей его природе только источник собственной выгоды и наживы. Для него не было запретных сроков. Ценными видами были те, которые можно выгодно продать. Стельную матку сохатого, красавца лебедя, несмышленого теленка – стрелял все, что попадется под прицел его оружия. Это эвенк – дитя тайги, никогда не добудет зверя без необходимости. А если добудет, то целиком использует его, ничего не выбросит, все идет в дело. Вдобавок поблагодарит Великих таежных духов за посланную удачу и попросит у них прощения за причиненный ущерб. Да что эвенк. Русские или буряты, выросшие в тайге и пользующиеся ее богатствами, и те не поднимают руку на теленка копытного зверя, утенка-хлопунца , копалуху на току . Даже на промысле оставляют маточек - соболишек для сохранения потомства. Курмешка был сродни городским горе – охотникам, обзаведшимся современным нарезным оружием с прицелами - оптиками и показывающие свою удаль и меткость, стреляя во все, что движется.
Курмешка решился. Почерпнув воды, чуть не вприпрыжку бросился к кордону. Набросал в дырявое ведро рыбы, увязал на поняжку уложенную в целлофановый мешок нерпичью тушку, две петли, топор и направился к намеченной ловушке. Загородка – дворик была срублена рядом с тропой, шедшей вдоль реки. Это была медвежья тропа, слегка подправленная охотниками и используемая, как зверями, так и людьми. Часто этой тропой ходил и Черный. Ловушку Курмешка срубил со знанием дела. В этом месте тропа, прижатая с одной стороны горой, вплотную подходила к реке, и пройти мимо ловушки, не заметив ее, медведи не могли. Вывалив рыбу и нерпу в загородку, дедок с двух ее сторон привязал петли к деревьям, и с чувством исполненного долга направился домой.
Продолжение следует...
